Суворов был роста небольшого, худощав, и только глаза его, голубые и прекрасные до старости, горели огнем гения. Он ходил обыкновенно сгорбившись; живой, странный в движениях, в словах, шутя, прыгая, хохоча, он казался каким-то чудаком, что умножал еще небрежный наряд его — простая куртка, всегда спущенные чулки, какой-нибудь картуз, шляпа с большими полями, солдатский плащ. Но когда являлся он в полном мундире, в орденах, в величии славы, он внушал невольное благоговение, казался исполином, был важен, красноречив, увлекал души и сердца и был особенно любезен с дамами, хотя и по-своему. Обыкновенно вставал он, до глубокой старости, в два, три часа утра. В восемь часов он садился уже обедать и иногда сидел за столом три, четыре часа, хотя весь обед его оканчивался в полчаса. Потом спал он по четыре, по пяти часов; в шесть часов вечера принимался за дела, оканчивал их в десять и иногда читал еще после того ночью, оставаясь один. В военное время вставал он в полночь и не знал, что такое усталость, голод и жажда. Кроме умеренного употребления вина, все лакомство его составляла маленькая рюмка водки перед обедом, а трапезу — щи, каша, два-три простых блюда. Нюхая табак, он не терпел куренья его, а равно великолепных пиров и обедов. Кроме обширного чтения, Суворов имел большие сведения в математике и инженерной науке; в навигации он потребовал однажды экзамена и получил аттестат на чин мичмана («И я, как де Рибас, годился бы в адмиралы!» — говорил он после того). Все мелочи военной службы знал он подробно, но не любил заниматься ими: слыша, что Шерер считает и сличает пуговицы у солдат на мундирах, он говорил: «Ну, такого экзерцирмейстера одолеть не трудно: пока смотрит он на пуговицы, не заметит, как разобьют его!» Память Суворова была необыкновенная: он знал по именам солдат своих и помнил все, что читал. История, и особливо военная, была любимым его чтением, но он любил и поэзию: стихами переписывался с Державиным и Костровым (который посвятил ему своего «Occиaнa»). «Неужели Державин не грянет об нас?» — говорил он среди ужасов Альпийских. В юности своей занимался он литературою, и из сочинений его известны: «Два Разговора в царстве мертвых» (ошибкою Новикова напечатанные в Сочинениях Сумарокова, которому Суворов дал их просмотреть и у которого они остались), Кортеса с Монтесумою и Александра с Дарием. По-французски говорил и писал он превосходно, свободно объяснялся по-немецки, и отчасти по-итальянски, по-турецки, пo-персидски и по-чухонски. Благочестие и религиозность были глубоко укоренены в душе его. Благотворительность его доходила до излишества; скупой для себя, он не жалел ничего для бедных: извиняя проступки других, платил за многих подчиненных и часто говаривал: «Добро делать спешить надобно!» Первым словом его из Варшавы в 1794 г. была просьба о прощении капитана Валранда, жена которого, сестра храброго Круза, просила его о заступлении, видевши Суворова в Херсоне.

Победитель в шестидесяти трех битвах, герой никогда не знавший неудач, Суворов как полководец не избег критики. Есть люди, которые и ныне почитают его любимцем счастья, человеком, который всем жертвовал наудачу, не щадил и средств, понял русского солдата, умел им пользоваться, но собственно был невежда в военном деле. Враги прибавляли к тому названия бесчеловечного и свирепого. Но имя Суворова сделалось чем-то мифологическим в Русской земле.